 |
__________ ___ ___
© «Новый Акрополь»
| | Елена Белега, Наталья Аднорал НЕШТАТНАЯ СИТУАЦИЯКогда она поступала в медицинский, с ней разговаривали как с умалишенной: мол, девочка, все пройдет, какой из женщины травматолог! Сейчас Елена Алексеевна Литвина — заведующая отделением сочетанной травмы Первой Градской. Когда попадаешь в 10 травматологическое отделение Первой Градской, первое, что удивляет, это чистота и приветливость людей в белых халатах и голубых костюмах. И слова благодарности. Они раздаются прямо в лифте, если кто-нибудь из врачей поднимается в отделение вместе с родственниками пациентов.
Как врач я состоялась благодаря одному человеку — Соломону Григорьевичу Гиршину, а специальность выбрала благодаря другому, не менее увлеченному, «больному» в хорошем смысле этого слова. У меня родители — геологи, поэтому жили мы на Севере, в Хибинах. У нас там был совершенно потрясающий доктор-травматолог Ветров Евгений Николаевич, с которым мои родители дружили. Я по характеру отличалась склонностью обязательно что-нибудь себе сломать. В четвертом классе у меня была такая запись в дневнике: «прыгала из окна второго этажа с мальчиками». Занималась горными лыжами. Это сам по себе достаточно травматичный вид спорта, плюс тормоза в голове отсутствовали. Сначала у меня была одна травма, потом сломала ногу и девять месяцев таскалась с гипсом. Тогда я и подумала, что хочу быть врачом. Хотя до перелома я хотела идти в университет на этологию (наука о поведении животных): сколько себя помню, у меня в доме всегда были собаки. Единственный камень преткновения — математику надо было учить. А точные науки мне противопоказаны. После школы приехала в Москву, где я родилась, где у меня бабушка живет. В первый год благополучно завалила физику и пошла работать. Были тогда такие отряды «Абитуриент»: «вытуриентам» предлагали: «А не хотите ли вы трудоустроиться, дорогие молодые люди?» — «А куда?» — «А санитаром в больницу». — «А пожалуйста. А в какую?» — «А вот в Первую Градскую. В урологию пойдете?» А я говорю: «А в травме нет мест?» — «В гипсовую пойдете?» Слово «гипс» у меня уже вросло в кожу в течение девять месяцев ношения на себе гипсовой повязки, и мне казалось, что все это я уже знаю. Мне было необыкновенно интересно, что там, в гипсовой, делается, что в операционной. Я видела, что люди — те, которые этим занимаются, — они какие-то небезразличные. Соломон Григорьевич Гиршин был тогда еще ассистентом кафедры. Он был примой: никто больше не оперировал, никто лучше не оперировал, никто больше не дежурил. Это потрясающая способность, назови это интуицией или даром Божьим: Гиршин порою творил вопреки всем канонам медицины. (Только не надо на себя это перекладывать. Ты делай так, как положено.) Свою первую операцию (остеосинтез надколенника) я сделала еще будучи санитаркой, благодаря тому же самому Соломону Григорьевичу. Естественно, он мне помогал. Интересно, что позже тема моей диссертации будет связана как раз с переломами надколенника...
Травматология — это тяжелая физическая работа. Вы когда-нибудь строгали досочку, закручивали винтики, кувалдой что-нибудь забивали? Вправить вывих бедра — это значительные мышечные усилия. Но когда начинаешь уметь, то понимаешь, что тупой силы много не надо. А больше нужно умение. Кроме сил физических, она требует еще и душевных отдач и поливалентных знаний. Во время учебы я работала санитаркой. Ходила на дежурства к тому же самому Соломону Григорьевичу и училась: делала и санитарскую, и сестринскую, и врачебную работу. С третьего курса стала операционной сестрой в экстренном оперблоке хирургической клиники нашей больницы, чтобы определить, почему я уперлась в травматологию, и поняла, что мне не интересна только полостная хирургия. Травма — специальность, объединяющая в себе все хирургические специальности. Потому что не часто человек получает один перелом голени. А в большинстве своем перелом — это сочетанная травма, когда сочетается все, что может и не может сочетаться одновременно. Травматология очень динамична и поэтому безумно интересна. В ней есть скорость принятия решений и скорость действия. Делать что-то медленно непозволительно, нужно делать быстро и обязательно правильно. В травматологии нужно быть готовым ко всяким неожиданностям. Самое первое мое дежурство ответственным травматологом по больнице пришлось на 8 марта. Еду я на работу и «молюсь»: только бы не было открытого перелома лодыжек! Как заклинание повторяла. Естественно, вечером я все это получаю. Открытый перелом требует операции сразу, тут нечего обсуждать. Все готовится к операции — фиксаторы, железочки всякие. И когда я начинаю, то понимаю, что тех железочек, которые у меня лежат, недостаточно. Нужны другие. А их я не предусмотрела. И старшая операционная сестра бежала по снегу чуть ли не босиком с железочкой в другой корпус, туда, где быстрый стерилизатор. Получается, что травматология — это всегда нештатная ситуация. Не бывает ничего одинакового.
Чем проще находишь решение, тем логичнее и разумнее результат. Только начинается придумывание каких-нибудь действий — гораздо сложнее все получается. Может, еще и поэтому я выбрала травматологию. Плюс у меня был учитель совершенно потрясающей эрудиции, знаний и умения учиться. Сколько бы ни было человеку лет, ты жив, пока ты учишься, — это его любимое выражение. К нему всегда толпами ходили студенты, врачи. Во всей клинике он один за год делал треть операций (а всего здесь примерно 100 врачей). И еще для умения важно чувство юмора. У Гиршина чувство юмора было, не сказать жестким, а жестковатым. Бывают ситуации, когда, конечно, что-то очень плохо, и срываются на ассистентах, операционной сестре. Грубовато получается, обидно и резко. Я как-то обиделась. На что мне Соломон Григорьевич через полчаса сказал: ты с ума сошла, это — травматология, как можно на такие вещи обижаться, и у тебя так будет. И сейчас у меня так бывает, я это очень хорошо запомнила. И поэтому я перестала все эти вещи воспринимать — в одно ухо впустила, в другое выпустила. У Гиршина многие учились, но прицепучих оказалось немного. Не могу сказать, чтобы он учил: «делай так». На мое счастье, он мне очень много чего доверял, и, закончив институт, я уже очень многое умела. Через полтора года после института я стала ответственным травматологом по корпусу. Но даже будучи старшим травматологом, я звонила Соломону Григорьевичу, и он приезжал ночью. Как-то мне сказали: мол, дежуришь ответственным, а все папеньку зовешь. А мне не стыдно — если я чего-то не знаю, я считаю, что надо спросить. Я сегодня этого не знаю, я его позвала, в следующий раз буду знать. Меня потряс один мальчик. На дежурстве ему надо было наложить сложную повязку. Он сказал, что знает как, но оказалось, что не знал. Я говорю: «Послушай, ведь не стыдно не знать, не стыдно спросить. Стыдно потом будет, когда будешь работать, не зная». А он сказал, что ему и так не стыдно. Меня такие вещи потрясают.
А без этого невозможно. Надо не впадать в панику и помнить, что это — человек. У нас был доктор, неплохой оперирующий хирург. Приходит и говорит: «Поступило три сегмента». — «Слушай, — говорю, — они на ком, эти три сегмента?» — «Да бабушка там, 80 лет». Такого человека оперировать — это очень большой объем, тяжелейшая травма, шок. Так воспринимать человека как сегменты или воспринимать человека целиком? В одной ситуации нужно брать и оперировать все сегменты на человеке, а в другой — оставить в покое эти сегменты. Дать человеку быть живым сначала. Хотя, конечно, больных мы воспринимаем по-разному. Если будут лежать в приемном отделении какой-то бомж и девочка, и если у нее нет ничего угрожающего жизни, а у него есть, значит, сначала придется заниматься им, хотя не могу сказать, что это вызывает сильное сочувствие. Но все равно, он — человек, и это надо делать. А потом уже возникают свои симпатии, антипатии. Складываются какие-то отношения. Они могут быть деловыми, основанными на душевных порывах. Бывает так, что это просто твой человек. Знаете, какой самый страшный больной для врача? Это родственник или врач. Врач, потому что свой. У меня была ситуация, когда очень близкий друг разбил рукой стекло. А он ангиографист — это исследование сосудов сердца, мозга, конечностей. Я не смогла ему сделать даже анестезию: у меня рука ходила ходуном. Я позвонила Соломону Григорьевичу, он немножко поругался, потом приехал. Хотя я понимаю — когда будет необходимо, когда не будет другого варианта, то никуда не денешься.
Очень громко звучит — кодекс чести. На мой взгляд, любой кодекс чести должен быть человеческим и по совести. Очень много изменилось и меняется в худшую сторону. Если можешь помочь — помоги. Помоги бесплатно. Можно назвать это кодексом чести. И принципы очень простые: можешь сделать — сделай, сомневаешься — спроси, как сделать, сам не сможешь — найди того, кто сможет. Основы, конечно, заложены семьей и воспитанием: у меня многое зависело от того, как мама, папа, бабушка относились к людям. А потом — учителем. Мне повезло. Но что значит «мне повезло»? Соломон Григорьевич никого никогда не отгонял: хочешь учиться — учись. Важно, чтобы не только мы считали себя его учениками, а и он смог нас так назвать. Это не значит быть любимчиками. Наоборот, требовательность к ученикам всегда побольше, чем к другим. Сейчас вокруг меня есть команда. И для нас важно помочь. Скажут потом «спасибо» — хорошо, не скажут — да ради бога. Что от этого меняется? Я сплю хорошо, надеюсь, что мои ребята тоже спят хорошо, потому что живут теми же принципами. В моей команде есть старшая медсестра Анжела Вадимовна. Это человек-двигатель. Я считаю, что она — это 50% моего успеха. Это кнут и пряник. Это талант, это способности организаторские. Это и желание сделать, чтобы у нас было лучше, чтобы было удобно больным, удобно врачам. Мы с ребятами решили собрать денег и сделать ремонт. Главврач сказал: «Вы что, с ума сошли?! За твою наглость мы тебе сами ремонт сделаем». И сделали. У нас страшно дорогой металл: инструменты для операционной — отвертки, молотки, которые не купишь в хозяйственном магазине. Этими технологиями весь мир живет и работает. Можно сидеть и говорить «вот, у нас ничего нет», а можно по-другому. Приходят люди с производства: «Доктор, вы все сделайте, а мы вам будем очень благодарны». Меня безумно раздражает эта фраза! Я говорю: «Мне не надо быть благодарными, а если вы хотите кому-то еще помочь, то можете для отделения, для будущих больных, а может, и для вашего коллеги купить инструменты». И, таким образом, у меня в отделении весь полный инструментарий есть. В нашей команде есть Дмитрий Игоревич Гордиенко. Талантливый человек, потрясающе способный парень. Нахальный, в хорошем хирургическом смысле. Удачливый, грамотный, читающий, умеет помимо всех современных методик и то, что практически никто не умеет делать: аппараты Елизарова. Дима владеет этими аппаратами в совершенстве. Это умение, это искусство. Олег Евгеньевич Новиков такой же. Он будет кропотливо и тщательно выхаживать больного, пока тот не поправится. Виктор Иванович Максименко — он у нас недавно, но он по сути наш: хочет уметь, учится, не боится отвечать за себя и за других, нянчится с больными. Сергей Владимирович Лапшин — анестезиолог. Официально он врач другого отделения, но мы очень много работаем вместе. Лучше анестезиолога в больнице нет. Многие доктора, приезжающие к нам из других больниц, нам завидуют. У них это противостояние: хирург хочет оперировать, а анестезиолог — не очень. У нас это все решается коллегиально. Мы вместе пытаемся предусмотреть все неожиданности. Ведь самый трудный, сложный для хирурга больной — в десять раз сложнее для анестезиолога. Есть также молодые доктора — аспиранты, ординаторы, интерны: Сергей Мельниченко, Андрей Конашинский, Виктор Тиунов, Александр Вершинин, Алексей Ханин. Все — толковые ребята. Им интересно.
Конечно, а как еще? Человеку же не вложишь в голову, чтобы он хотел. Либо он хочет учиться, либо нет. Он будет спрашивать, будет читать, будет краснеть от своих ошибок, будет чего-то стесняться, пихаться локтями — «дайте мне сделать это». Будет выполнять противную, нудную, рутинную работу. Будет в какой-то степени на побегушках. Через это проходили все. Перенесешь это «свое отбегаю» — будешь дальше двигаться.
Когда человек просто терпит, видно, что он терпит. А другое дело, когда он это переносит как необходимый этап обучения. И такому человеку хочется и объяснить, и показать, и дать сделать. Хотя это безумно трудно — стоять рядом и видеть. Помню, как сама потела, тряслась и волновалась, а рядом кто-то стоял и терпел, пока сделаю. А теперь и мне тяжело стоять рядом и терпеть, когда можно сделать гораздо быстрее. Но по-другому не научиться.
Конечно, все приходят со своими проблемами и бедами. Но нужно настроиться. Мы настраиваемся друг от друга. Получаем взаимное питание. Утром у меня конференция. Я раздражаюсь, если вижу, что равнодушие проскальзывает. А сил не будет хватать, если не уметь отключаться. Первые полгода заведующей было безумно тяжело. В таком сомнамбулическом состоянии находилась: опереться было не на кого, было состояние ожидания ударов в спину. Где-то прочитала или услышала, что хороший руководитель не тот, кто на себе всю работу тянет, а тот, кто отвернулся, а у него за спиной все работает, как и при нем. И сейчас я уезжаю из Москвы абсолютно спокойно. Мы с ребятами в отпуск вместе ездим. Вроде бы мы должны уже друг другу осточертеть. Но ведь интересно и не на работе. Такое получается переключение от всего, хотя вроде бы с теми же самыми людьми. Потом есть друзья, которые сложились, в основном, в институтские времена. Я вообще не знаю, что значит «откуда берутся силы?». Как-то над этим особенно не задумывалась. И никогда в жизни не слышала ни от мамы, ни от бабушки — «я устала». Умение переключаться — это очень важно. Если мне кто-то звонит домой: «А можно проконсультироваться?», я прошу позвонить на работу. Дома у меня есть обязанности, есть мама, у нее была достаточно тяжелая операция, поэтому на мне много вещей. Есть братья, сестры, есть очень большая дружная семья. Куча всяких дней рождения. Вот вам уже и силы.
У меня милосердие всегда ассоциируется с нашими девочками с крестиками, что-то такое воздушно-божественное. Я не знаю. Я не люблю это слово. Сочувствие — да. Понимание — да. Требовательность — да. Какое-то, может быть, давление при необходимости — да. С одним — мытьем, с другим — катаньем. Многие травмы происходят от глупостей: пьяный за рулем, аффект, депрессия, несчастная любовь, когда кажется, что жизнь кончилась. Из этого же надо вылезать, не надо с ним об этом говорить. «А какой это был мальчик, из-за которого ты бросилась из окна?» Зачем я буду это спрашивать? Я считаю, бесчеловечно такие вопросы задавать. Моя задача — понимать, что у нее, как ей помочь, что будет дальше. По-моему, милосердие — это реальная помощь, и она не обязательно будет сусальная и сладкая, она может быть и очень жесткой. Извините, иногда, когда человек бьется в истерике, его нужно хорошо съездить по физиономии. И он приходит в себя. Другое дело, что это нельзя делать принародно, желательно при закрытых дверях. Это хороший метод, нормальное лечебное средство. И это тоже милосердие.
В жизни здесь никто никому не сказал: смотри, испачкался, сними. Думаю, что просто все друг на друга смотрят. А если бы была установка, то все было бы гораздо хуже. Все ходили бы в грязном. Установки нет. Просто я хожу в чистом халате, ребята ходят в чистых халатах. И остальным уже неудобно ходить в грязном.
Была ситуация. Очень трудный перелом. Мы сомневались, можно ли его «собрать». Заведующего я уламывала, чтобы он мне разрешил. А он: «Да ладно, оставь так». А больной молодой парень был. Я говорю: «Как же так оставить?» В общем, я его уговорила, что надо оперировать. Я оперировала, а он мне очень терпеливо помогал. Я помню это ощущение восторга, потому что получилось очень хорошо. И это ощущение победы. Внутреннее ощущение. Оно через много месяцев приходит, когда пациент ногами к тебе возвращается. У нас был парень года два назад, у которого было сломано бедро, еще что-то. Потом он пришел и говорит: «Вы знаете, самое лучшее, что у меня за прошедший год было, — это когда я лежал в вашей больнице». И вот это меня потрясло. Он это совершенно от чистого сердца сказал. Ну это что, не победа? А неудача... Я на всю жизнь запомнила то, что однажды сделала. Соломон Григорьевич оперировал, а я только начинала работать и ему помогала. Он делал очень красивую ортопедическую операцию. И в последний момент нужно было наложить повязку на рану и гипс, чтобы до сращения человек не работал ногой. И все. Он уходит мыть руки, а я завязываю рану. Для того чтобы удобнее было забинтовать ногу, я ее немножко сгибаю. И когда я уже добинтовала, он заглядывает и говорит: «Ты только ногу не согни». А дальше — как будто мне таз кипятка на голову вылили. Уже сделали рентген. Уже больная проснулась. Я помню ощущение рухнувшего мира от того, что я испортила потрясающе красивую работу. Я иду к нему с этим снимком и понимаю, что он сейчас со мной сделает, и даже этого будет маловато. А он смотрит на снимок, на меня и говорит: «Ну, иди обратно в операционную». Я потом его через много лет спрашивала: «Вы же меня убить должны были тогда». А он: «Надо было тебя со стороны видеть. Тебя нельзя было тогда убить, потому что ты сама с собой все уже сделала». Это очень яркие вещи... Гораздо труднее, когда ты что-то недоделал, что-то забыл, за кем-то или за чем-то не уследил, что-то не учел. Это позорные поражения. Как из них выходить? Не знаю. Трудно это получается, по-разному. На что-то переключаешься. Жизнь-то продолжается.
Учениками? Нет, рано еще. Я пока что привыкаю к отсутствию тыла — Соломона Григорьевича. И скучаю, и не хватает его очень. В конце концов, рано или поздно все должны становиться самостоятельными. А ученики? Мне самой еще учиться и учиться. Обсудить статью на форуме «Новый Акрополь» |